«По Смоленской дороге — леса, леса, леса…»
Из интервью, которое Булат Окуджава дал зимой 1993 года (источник):
Я заметил, что вы, в отличие от большинства своих сверстников, никогда не жалуетесь на здоровье. Эта тема вообще отсутствует в ваших разговорах.
Не жалуюсь… Наверное, потому, что я всегда поступаю вопреки толпе. Это у меня с детства. Я не бегу туда, куда все бегут. И опаздываю, может быть, и жалею об этом, но ничего с собой поделать не могу. Все жалуются на своё здоровье, а мне не хочется жаловаться. […]
Вы равнодушны к своему здоровью?
Нет, конечно. Чем старше становлюсь, тем серьёзнее об этом думаю. И стараюсь по мере сил как-то подольше протянуть… Но я фаталист. Живу по формуле Лопе де Вега: «Пусть всё течёт само собой, а там посмотрим, что случится». […]
Что такое возраст?
Чёрт его знает. Память ухудшается, фантазия слабее. Всё удручает.
Вы соблюдали заповеди?
Я грешил, как и большинство. Был на войне. Стрелял, куда все стреляли.
По Смоленской дороге — леса, леса, леса. По Смоленской дороге — столбы, столбы, столбы. Над дорогой Смоленскою, как твои глаза, — Две вечерних звезды, голубых моих судьбы. По Смоленской дороге — метель в лицо, в лицо. Всё нас из дому гонят дела, дела, дела. Может, будь понадёжнее рук твоих кольцо — Покороче б, наверно, дорога мне легла. По Смоленской дороге — леса, леса, леса. По Смоленской дороге — столбы гудят, гудят. На дорогу Смоленскую, как твои глаза, Две холодных звезды голубых глядят, глядят. Булат Окуджава, 1960 год |
Как признался сам Окуджава, песня «По Смоленской дороге» — едва ли не единственная его песня, мелодия которой появилась раньше текста: «Ехал я в самом деле по Смоленской дороге, зимой в машине вместе с поэтом Юрием Левитанским. Ехали мы в командировку от «Литературной газеты», была с нами гитара, и вот у меня сначала появилась музыка, а потом стихи»… Слушаем песню в авторском исполнении (скачать):
Если вы заметили, Окуджава здесь немного отклонился от того текста, который приведён выше и который имеется во всех его сборниках.
Автору, конечно, виднее, что в его стихах важно, а что — второстепенно. Зато ни один из других исполнителей песни «По Смоленской дороге» — а ведь сколько их было! — не позволяет себе подобных вольностей и твёрдо знает: если в первом куплете звёзды лишь «вечерние», то в последнем они — уже «холодные»…
Само стихотворение «По Смоленской дороге» Окуджава посвятил молоденькой Жанне Болотовой (ей тогда не исполнилось ещё и двадцати лет). Это не единственное посвящённое ей стихотворение. В том же 1960 году Окуджава посвятил Жанне Болотовой ещё несколько стихов, среди которых есть как очень известные его стихи-песни («Дежурный по апрелю», «Старый пиджак»), так и малоизвестные. Стихотворение «Маленькая женщина» не стало популярной песней, но вот чем-то оно, на мой взляд, похоже на «Смоленскую дорогу». Чем же? Таким же повторением слов в конце многих строк? Или же просто — настроением?..
Маленькая женщина стоит у окна, Маленькая женщина — одна, одна. Там — белая зима, там — чёрные дома.Кого она ждёт — не знает сама… Никто не спешит к ней — никто, никто. Книжки бы читать ей — всё не то, не то… Смотрит в окна она — молчит, молчит, В хрупкое окно она молча кричит…
Кого она ждёт — не знает сама…
Никто не спешит к ней — никто, никто.
Книжки бы читать ей — всё не то, не то…
Смотрит в окна она — молчит, молчит,
В хрупкое окно она молча кричит…
В чём обаяние «Смоленской дороги»? Почему эта песня была и остаётся любимой у людей самых разных поколений? И о чём в ней, собственно говоря, поётся?.. О зимней дороге? О вечной нашей спешке? О неразделённой любви?.. Да кто ж его знает… Её поют и Елена Камбурова, и Борис Гребенщиков, и Жанна Бичевская, и многие другие профессиональные исполнители, и каждый пытается придать ей что-то своё, сделать её чуть-чуть другой — быть может, более сложной, чем она есть на самом деле…
Её обаяние — не в её сложности, а в её ослепительной простоте. И нет в ней ни неуместного трагизма, ни неизбывной печали, ни каких-то скрытых подтекстов. Просто дорога, просто звёзды — и просто жизнь. Трудная вблизи и счастливая издали. Смешная и грустная. Такая уж, какая она есть…
Мне хочется, чтобы вы послушали «Смоленскую дорогу» в исполнении замечательной польской певицы Славы Пшибыльской, близкой подруги куда более известной у нас Анны Герман.
Она записала эту песню — вместе с другими песнями Окуджавы — для своего винилового диска под названием «Związek przyjacielski» («Союз друзей»), который был выпущен в Польше в далёком уже 1979 году. Как это ни странно, но её вроде бы «не наше» исполнение (скачать) является одним из самых бережных исполнений этой «нашей» песни. На гитаре аккомпанирует известный польский композитор, бард и гитарист-виртуоз Роман Земянский (Roman Ziemiański):
Впрочем, почему же «странно»? Так уж получилось, что именно в Польше песни и стихи Окуджавы давно стали словно бы своими, а имена Булата Окуджавы и Агнешки Осецкой в сознании многих поляков неразрывны. Ещё в 1966 году, во время их первой встречи, появилась идея перевести лучшие песни Окуджавы на польский язык и записать их силами молодых польских артистов. Успех превзошёл все самые смелые ожидания и привёл к необычайной популярности Окуджавы среди польских слушателей.
Вот тот текст, который поёт Слава Пшибыльска. «Na Smoleńskiej drodze»:
Wzdłuż tej drogi na Smoleńsk tak gęsty stoi las. |
Wzdłuż tej drogi na Smoleńsk — tak długi słupów sznur.
Nad tą drogą na Smoleńsk dwóch gwiazd się sączy blask,
Jak twe oczy dalekich, wieczornych gwiazd zza chmur.
Na tej drodze na Smoleńsk zacina wicher w twarz.
Czemu ciepły rzuciłem swój kąt? Ach, któż to wie?
Może nigdy daleki nie skusiłby mnie marsz,
Gdyby szyję oplotły choć raz mi ręce dwie…
Wzdłuż tej drogi na Smoleńsk — milczący pusty las.
Wzdłuż tej drogi na Smoleńsk — samotnych słupów sznur.
Nad tą drogą na Smoleńsk dwóch gwiazd się sączy blask,
Jak twe oczy dalekich i zimnych gwiazd zza chmur.
Перевод с русского — Ziemowit Fedecki
Перевод Земовита Федецкого очень точно соответствует стихотворению Окуджавы (даже «вечерние» звёзды здесь в первом куплете, а «холодные» — в последнем). Слава Пшибыльска точна даже в мелочах: она чуть изменяет второй куплет, так чтобы фраза «будь понадёжнее рук твоих кольцо» не звучала из уст женщины, — на это, между прочим, не обращают внимания ни Елена Камбурова, ни Жанна Бичевская…
Переделкино, зима 1993 года (продолжение интервью):
Сегодня? Нет.
(Смеётся.)
В ваших стихах всё острее и пронзительнее звучит тема прощания, всё чаще возникает образ огня, сжигающего жизнь.
Да… Этот огонь из фронтовых лет. […]
А когда страх смерти сильнее — в юности, на войне или теперь?
(После долгого молчания.) Теперь. В старости умирать страшнее, чем на войне. На войне этого можно избежать.
Я не ожидал такого ответа. Разве в юности умирать не больнее?
Да, но теперь больше оснований. Вот-вот, она уже близко, можно её разглядеть. Но ужасней всего, конечно, вольтеровское: «Умирать не страшно, страшно не жить». В юности этого ощущения не было совершенно. Тем более на фронте. Там иное отношение к смерти. Она проще и нагляднее. […]
Как вы чувствуете себя?
Прекрасно. «Пусть всё течет само собой…»
Три года спустя после этого разговора Булата Окуджавы не стало. Да и Слава Пшибыльска — она теперь совсем уже не та девочка, которую мы видим на старом снимке. Ей уже очень немало лет, в 2001 году она закончила свою многолетнюю творческую карьеру, но…
Но вот смотрю на афиши: март 2009 года, Центр культуры и искусства в Калише.
Слава Пшибыльска выступает с песнями Окуджавы, даёт несколько концертов. И небольшая такая приписка: «Билетов, к сожалению, уже три недели как нет»…
Валентин Антонов, декабрь 2009 года
Читать онлайн «Доктор воровских наук», Валерий Гусев – Литрес
Глава I
ЛЕШАКИ С ВЕДЬМАКАМИ
Дядя Федор был классный водитель. И когда садился за руль, то сразу становился самым счастливым человеком на свете. Зато когда на дороге показывался пост ГАИ или машина ДПС (дорожно-патрульная служба), он сразу становился самым несчастным человеком. Он съеживался за рулем и поглядывал на дорогу через ветровое стекло, как испуганная птичка из гнездышка. Потому что у дяди Федора не было водительских прав. Вернее, они были, но такие старые, что даже фотография на них была чужая, какой-то женщины. Наверное, его мамы.
Вот и сейчас дядя Федор спрятался за приборной доской и прошептал нам с Алешкой:
– Отвлекайте их, отвлекайте…
Ага, отвлекайте! На прошлом посту Алешка отвлек – показал язык гаишнику.
Тот сразу остановил нас и стал делать замечание. Пришлось папе показывать свое милицейское удостоверение. Это нас и спасло. Правда, на прощанье капитан сказал:
– Все-таки, товарищ полковник, детей надо воспитывать.
– Сегодня же вечером, – пообещал папа и так посмотрел на Алешку, что тот сразу нырнул под мамино крылышко. А мама сразу за него заступилась:
– Подумаешь… Язык показал. Ребенок должен развиваться свободно. Раскрепощенно. Расти как…
– Как крапива под забором, – перебил ее папа.
Ну тут у них пошел обычный педагогический спор. Мы, конечно, его слушать не стали и с интересом принялись разглядывать окрестности. А дядя Федор, повеселев, когда миновала опасность, стал радостно нас информировать:
– Не, ну вы чувствуете, друзья, что мы едем по земле древней Смоленщины. – И даже запел, как ворон на суку: – «И на старой Смоленской дороге повстречали незваных гостей…»
Лучше бы он не пел. Потому что накаркал. Впереди показались эти самые незваные гости.
Дорожный патруль, остановивший для проверки громадную фуру, разукрашенную рекламами колы и пепси.
Дядя Федор тут же прикусил язык и нырнул под руль. Наверное, со стороны казалось, будто машина бежит по дороге сама по себе.
А внутри воцарилась настороженная тишина. Только мама с папой горячо продолжали свою дискуссию:
– И вообще! – говорила мама. – Ты за пятнадцать лет нашей совместной жизни ни разу посуду не помыл!
– За шестнадцать! – гордо уточнил папа. – Я каждый день по минутам помню. – Непонятно только было из его слов, чем он все-таки гордится? Тем, что ему такая хорошая жена досталась, или тем, что у нее такой хороший муж. Который за шестнадцать лет ни разу посуду не помыл.
Мама тоже задумалась, и поэтому, когда дядя Федор опять зашипел: «Отвлекайте их, отвлекайте!», она машинально высунула в окошко язык. У нее даже это лучше, чем у Алешки, получилось.
Но напрасно она старалась. Гаишники не обратили на нас никакого внимания. Они были заняты делом, проверяли остановленную фуру.
Только один из них – такой маленький росточком, что форма висела на нем, как драный пиджак на огородном пугале, – помахал нам полосатым жезлом, мол, проезжайте, проезжайте, товарищ водитель, не мешайте работать. Проверка, значит, на дороге.
Дядя Федор обрадовался, снова вырос над рулем и прибавил скорость. Я оглянулся и успел заметить, как водителя фуры и его напарника усаживают в милицейский «жигуленок» с мигалкой на крыше и синими буквами «ДПС-16» на борту. А за руль фуры садится коротышка Пугало.
Видно, что-то подозрительное углядели бдительные дорожные стражи. Знали бы мы заранее – что именно, наша жизнь в ближайшую неделю прошла бы намного спокойнее. Но скучнее…
А дядя Федор опять развеселился и продолжил прерванную лекцию:
– Не, ну вы, соседи, прониклись чувством, а? Мы едем по земле древней Смоленщины.
Мы изо всех сил глазели по сторонам, но никакой особой древности и Смоленщины не видели. Справа – леса, слева – поля, а среди них – деревеньки.
Дядя Федор уже приготовился снова запеть свою песню, но что-то остановило его.
Он стал ерзать на сиденье, чмокать губами и крякать, будто подгонял уставшую лошадь.
А она не слушалась его и бежала все медленнее. И, наконец, вообще перешла на шаг. Даже спотыкаться начала.
Дядя Федор свернул с дороги возле указателя «Рыбхоз», на котором была нарисована золотая рыбка с павлиньим хвостом, и остановился среди травки, на лужайке, сбоку которой журчал в канаве ручеек. Он вышел из машины, поднял капот и покачал головой.
Дядя Федор был великий мастер по машинам. Вот эту он собрал на свалке и подарил ее нам после совместно пережитых приключений. Машина получилась отличная, похожая на ладный красный «Форд». Она здорово бегала, но иногда вдруг останавливалась. Тем не менее мы отважились поехать всей семьей на землю древней Смоленщины и отдохнуть у какого-то прекрасного лесного озера, где папа в дни своей молодости ловил великолепных окуней и щук.
До озера оставалось совсем немного…
– Придется здеся ночевать, Саныч, – сказал дядя Федор папе, потрогав перегревшийся двигатель.
– Дальше она не поедет. Отдыхать ей пора. – И он нырнул под капот, пытаясь что-то там наладить.
Мы с Алешкой немного огорчились, нам хотелось поскорее добраться до озера, а мама обрадовалась.
– Это чудесно! – сказала она с восторгом. – Вы посмотрите – какая кругом прелесть!
Местность и вправду была красивая, вся из себя холмистая. По этим склонам, среди мшистых камней, сбегали вниз по зеленой траве березки на белых ножках. За ними высились хмурые елки. А сверху было синее-синее небо, и плыли в нем два прозрачных облачка. В общем, очень похоже на старый сказочный мультфильм про Древнюю Русь. Тем более что за елками высились какие-то живописные развалины вроде старинной крепости.
…Мы поставили палатку, перетащили в нее одеяла из машины, а папа установил газовую плитку и усадил маму готовить ужин.
– И зачем я с вами поехала? – вздохнула мама.
– А я тоже в отпуске, – напомнил папа и пошел помогать дяде Федору.
Мы с Алешкой переглянулись и улизнули осматривать окрестности.
Невдалеке, тоже на холмике, стояла местная деревушка, вся заросшая садами и старыми ветлами – на виду торчали только скворечники, колодезные журавли и печные трубы. В деревне было тихо, лишь орали по очереди горластые петухи да иногда взлаивали собаки.
Мы шли по густой высокой траве, в которой как заводные стрекотали кузнечики, и чуть не наступили на живого человека.
Это был старый бородатый дед. Он лежал на подстеленной телогрейке и задумчиво смотрел в небо. Из его бороды и усов поднимался дым папиросы.
– Однако, завтра дождь будет, – пробормотал он, скосив на нас глаза.
– Кто сказал? – спросил Алешка.
– Дед Степа.
– А это кто такой? – Мы подумали – какой-то знатный метеоролог.
– А это я! – гордо ответил дед. – Вишь, как дым вьется? И комар зверует. Быть дождю.
Мы присели рядом.
– Гуляете? – спросил дед.
– Отдыхаете? – спросили мы.
– С ней отдохнешь!
– С кем?
– Козочку пасу. Вон она, – дед привстал и показал в сторону небольшого продолговатого холмика.
– По самой крыше бродит.
Холмик, когда мы присмотрелись, оказался каким-то заброшенным строением.
– Овощехранилище было, – охотно пояснил дед. Ему, видно, здорово хотелось поболтать, скучно весь день одному в траве валяться. – Вот она по нему и лазает. Коза – животное горное. Она у меня в сарае не спит, все норовит на крышу забраться. Бедовая…
– Как ее зовут? – зачем-то спросил Алешка.
– Васька, – загадочно ответил дед. – Ну, гуляйте, гуляйте. Тама, – он показал в одну сторону, – прудик есть. Скупаться можно. А тама, – махнул рукой в другую сторону, – на взгорочке земляника вызрела. Гуляйте… Токо к монастырю не ходите. – И показал на развалины.
– А почему туда нельзя? – спросил Алешка. – Интересно ведь…
– Плохое там место, – дед покачал головой. – Энтот монастырь с самого начала не удался. То его татаре разорят, то еще кого лихоманка нанесет… Забросили его. Ну и, как надо быть, заселила его всякая нечисть, ведьмаки да лешаки. Черный монах ночами бродит, все что-то ищет.
А самая беда – в войну там склад был. Его, конечное дело, прибрали, но чтой-то осталось, нет-нет – и рванет. Надысь тама один бродяга ночевать вздумал. Он здесь всякий боеприпас собирал и торговал им на рынке. Вона, видите, крайняя башня, с дыркой? Вот он там обосновался, костер разложил: как бахнуло – ни костра, ни бродяги. Одна дырка осталась.
– Убежал со страху? – спросил Алешка.
– Скорее – улетел, – ехидно уточнил дед. – Ну, гуляйте, гуляйте. А то дождь скоро.
Мы поднялись на «взгорочек» и набрали маме земляники. А «скупаться» не пошли. Потому что как-то быстро стемнело кругом. Два бывших облачка – мы и не заметили – соединились и разрослись в одну темно-синюю тучу. Она закрыла полнеба. И так плотно, что солнце сквозь нее не просвечивало, только окрашивало ее края в какой-то тревожный бордовый цвет.
Кругом торопливо заквакали лягушки. Заскрипела где-то в траве ночная птица. Стало как-то неуютно.
– Наколдовал дед, – сказал Алешка. – И коза у него странная – Васька! Пошли домой, Дим.
Мы спустились со «взгорочка» и направились к нашей стоянке. По дорожке, в сторону деревни, шустро семенил дед Степа. Коза Васька подталкивала его рогами в зад.
Совсем стемнело.
– Дим! – Алешка вдруг схватил меня за руку. – Смотри!
В дырке крайней башни вдруг мелькнул слабый огонек. И было в этом что-то жуткое.
Развалины монастыря на фоне черной тучи, которая иногда озарялась беззвучными молниями, выглядели зловеще. Впору было поверить деду, что там и в самом деле гнездятся лешаки с ведьмаками. А кто еще в такую погоду туда полезет?
В общем, мы здорово прибавили шагу. И мне почему-то почудилась сзади какая-то неведомая опасность. Будто кто-то таинственный и недобрый спешит за нами, чтобы зачем-то догнать…
С каким облегчением мы увидели свет в нашей палатке!
– Набегались? – спросил папа. Он устраивал в машине спальные места для себя и дяди Федора, часть которого все еще торчала из-под капота. – Что новенького?
– В монастыре, – сообщил Алешка, – нечистая сила завелась.
– Какая прелесть! – сказала мама, высунув голову из палатки. – Как романтично! «Преданья старины глубокой».
– Ага, – сказал Алешка, отдавая маме землянику, – преданья… Там шляется кто-то. С огоньками.
– Пацаны небось лазиют, – высказался дядя Федор из-под капота. – Вроде вас.
Кто бы там ни лазил, подумалось мне, а уж я туда не полезу. Как грянет – одна дырка останется.
…Не знал я тогда, что в этом монастыре мы с Алешкой проведем далеко не самые лучшие и безопасные дни в своей жизни…
Ночью мне понадобилось выбраться из палатки. Алешка составил мне компанию. А когда мы уже собрались вернуться под одеяла, вдруг не совсем вдалеке послышался какой-то странный шум. Будто где-то что-то кто-то бормотал во сне. Такой большой и сердитый, вроде грубого людоеда-великана.
– Слышишь? – шепнул Алешка.
– Видишь? – шепнул я.
Развалины монастыря вдруг на короткое мгновенье озарились каким-то странным сильным белым светом, который тут же погас. И тут же заглохло сердитое бормотание великана.
Будто он повернулся на другой бок.
Мы шмыгнули в палатку и нырнули под одеяла…
А утром дядя Федор вздохнул над двигателем, сдвинул набекрень свою ушастую шапку и грустно сказал:
– Придется нам здеся погостевать малость…
Глава II
ВЕСЕННЯЯ СЕЛЕДКА
После завтрака дядя Федор уехал на попутной машине в город, покупать какие-то запчасти для двигателя. А мы стали обустраиваться на житье. Мама, конечно, немного поворчала, но смирилась и сказала, что здесь нисколько не хуже, чем на озере, которого она никогда не видела, и рядом деревня, где можно купить молока и свежих яиц. Эта идея ей очень понравилась, и она стала собираться на промысел.
А мы с Алешкой все время с опаской поглядывали в сторону монастыря, на его разрушенные башни и полуразрушенные стены. Все-таки такое заколдованное соседство с лешаками и ведьмаками нас не очень радовало. Хотя полазить в развалинах и поискать в них чего-нибудь древненького, вроде ржавого меча или кривой сабли, было бы неплохо.
Тем более что днем, при ярком солнце, монастырь вовсе не казался мрачным и угрожающим. Его скорее было жалко из-за заброшенных развалин, в которых когда-то кипела жизнь, а теперь водится всякая нечисть.
Лешка, видимо, подумал о том же, потому что спросил маму, которая сидела у палатки и старательно, глядя в зеркальце, разрисовывала себе лицо, будто не в деревню за молоком собиралась, а на фирменную дискотеку:
– Мам, а что такое монастырь?
Мама придирчиво рассмотрела свой автопортрет и, занятая творчеством, ответила:
– Ну… там люди живут и богу молятся.
– Если бы только это! – хмыкнув, высказался папа.
– А раз ты такой умный, – обиделась мама, – вот ты им и расскажи.
– Расскажу, – пообещал папа. – Только сначала тебе. Одну давнюю, но поучительную историю… Жил-был один маленький мальчик. Такой маленький, что еще не умел говорить…
– А звали его Сереженькой, – подначила мама, имея в виду, что папа рассказывает о себе.
– Неважно, как его звали.
А важно то, что в один прекрасный весенний день мама поднесла его на ручках к окну и сказала: «Смотри, Сереженька, весна!» Сереженька глазками луп-луп и даже засмеялся, когда чихнул от яркого солнечного света…
– Какие милые подробности, – съехидничала мама и стала доводить до совершенства свои длинные ресницы.
– И вот прошло довольно много времени, – продолжил папа, – и Сережа, уже прекрасно болтавший на русском языке, забегает в комнату, полную гостей, видит на столе селедку, тычет в нее пальцем и восторженно вопит: «Весна! Весна!»
– Глупость какая! – почти рассердилась мама. А мы уже хихикали, понемногу догадываясь, где здесь собака зарыта.
– И вовсе не глупость, – объяснил папа. – Когда мама подносила Сережу к окну и ворковала: «Весна, весна», за окошком висела селедка в пакете.
– Так! – Мама сначала рассмеялась, а потом грозно блеснула красиво накрашенными очами. – К чему это ты все рассказал?
– К тому, что, когда что-то объясняешь детям, нужно это делать так, чтобы потом не пришлось их переучивать.
Чтобы они весну селедкой не называли.
– Ах, вот как! – Мама сердито подхватила бидончик для молока и сетку для яиц и пошла по тропинке в деревню.
– Осторожнее! – крикнул ей вслед Алешка. – Там коза Васька живет! Бодучая.
А папа присел у затухшего костра, закурил и стал рассказывать нам про монастыри. Обстоятельно и подробно. Чтобы потом нас не переучивать. Чтобы мы весну селедкой не обзывали.
Но рассказывал он очень скучно, одними фактами. Он только при маме красноречивый, а перед нами-то что стараться? И поэтому мы слушали очень невнимательно, а для вида с умными лицами кивали головами.
– …Монастырь – это, ребята, государство в государстве, со своим уставом, со своими промыслами и заботами…
У меня уже голова устала кивать. А Лешка, похоже, дремал с открытыми умными глазами.
– …Огромную роль выполняли монастыри в качестве оборонительных сооружений. Их и строили в виде крепостей, с башнями и крепкими неприступными стенами…
Алешка вдруг так кивнул, что чуть не врезался лбом в столик.
Он вскинул голову и сказал с ясными глазами:
– Как интересно! А вон мама идет!
Но мама не шла. Она бежала. А за ней скакала коза Васька, волоча на веревке деда Степу.
– Тпру! Стой, оглашенная! – орал дед, семеня за козой. – Тормози!
Мы бросились маме на помощь. Я подхватил бидончик, Алешка – сетку с яичками, а папа маму. И мы благополучно удрали от агрессора Васьки.
Коза с сожалением посмотрела нам вслед и повернулась к деду. Ну и началась другая погоня.
Мы вернулись к себе, отдышались.
– Ну и коза, – сказал папа. – Настоящий козел! Крутой!
Мама поправила растрепавшиеся волосы и объяснила:
– Мне дед рассказал. Когда эта коза была козленком, все думали, что это козлик, и назвали его Васькой. А потом оказалось, что это козочка. И она уже привыкла к своему мужскому имени.
– И характер себе козлиный оставила, – сказал папа. И спросил, мне показалось, не столько с опасением, сколько с надеждой: – Она тебя не боднула?
– Не надейся! – сказала мама.
– Я увернулась. Давайте молоко пить.
Молока в бидончике осталось всем по полкружки, а яиц и того меньше.
– Теперь вы будете за молоком ходить, – сказала нам мама. – Я этого… эту козу с козлиным именем видеть не могу. – Она немного подумала и добавила: – И вообще, у меня есть подозрение, что дед эту Ваську нарочно на меня натравил.
Тут с обратной попутной машиной вернулся дядя Федор, привез необходимые для ремонта запчасти. Выпил свои полкружки молока и полез под капот.
– Тебе помочь? – спросил его папа.
– Ага, – ответил дядя Федор. – Самая твоя главная помощь, Саныч, – не мешаться.
Папа обрадовался и вытащил из машины свои удочки.
– Кто со мной на пруд? – весело спросил он.
Алешка лицемерно вздохнул:
– Что ж, иди на рыбалку. А мы маме по хозяйству поможем. Кому-то ведь надо…
– Молодцы! – похвалил нас папа.
Как только он отошел подальше, Алешка тут же всунул голову в палатку, где мама наводила порядок, и сказал:
– Ма, мы с папой пойдем, а то он пруд не найдет.
Ладно?
Мама ничего не ответила, только вздохнула.
И мы помчались к монастырю, который властно чем-то нас притягивал. Наверное, своими жуткими историческими тайнами. И всякой нечистой силой.
Монастырь оказался гораздо дальше, чем нам казалось. И чем ближе мы к нему подходили, тем выше, неприступнее и величественнее становились его грозные, местами почти развалившиеся стены.
Дорога к монастырю, на которую мы в конце концов выбрались, тоже была старая, засыпанная мелкой щебенкой, которая похрустывала под ногами и сквозь которую пробивалась всякая зеленая трава. Но мне показалось, что по этой дороге все-таки кто-то проезжал – кое-где трава была явно примята колесами.
Дорога привела нас к высокой башне с воротами. Самих ворот, конечно, не было, был только широкий проем, а по краям его сохранились мощные ржавые штыри, на которых когда-то висели тяжелые дубовые створки ворот, схваченные стальными полосами.
Задрав головы, мы постояли перед этой башней, делая вид, что с интересом ее разглядываем.
Но это было верно только отчасти. Потому что мы никак не могли решиться пройти внутрь. Побаивались, прямо скажу.
По верху башни сохранилось несколько массивных зубцов. Среди них росли кудрявые березки, а на них беззаботно щебетали птицы. И это нас как-то успокоило. Раз уж птицы щебечут, значит, никакой опасности поблизости нет.
Мы вошли под своды башни, и сразу же наши шаги стали громкими и весомыми – так гулко здесь было. А в стенах, напротив друг друга, были пробиты две сводчатые двери, тоже с остатками петель. За дверьми полуразвалившиеся ступени вели наверх. Но туда мы пока не пошли. А вошли на широкий и пустой монастырский двор.
Он был весь покрыт обвалившимися старинными камнями, среди которых буйно раскустились громадные лопухи.
Здесь было тихо и как-то торжественно. Дорога от ворот вильнула куда-то в сторону и скрылась среди руин и лопухов.
Мы осмелели и стали бродить по двору, присматриваясь – не попадется ли на глаза какая-нибудь древняя реликвия.
Реликвии нам не попадались. Зато полным-полно было симпатичных ящериц. Они грелись на камнях и шустро скрывались в трещинах, как только мы подходили поближе.
Алешка так ни одной и не поймал. Зато из-за большого камня, заросшего зеленым мхом, вытащил какую-то странную картонку, в которой были прорезаны какие-то странные дырки, похожие на непонятные, небывалые буквы. Алешка повертел ее в руках и хотел было уже зафинтилить куда-нибудь подальше, но случайно перевернул ее другой стороной, измазанной высохшей синей краской. И сразу же загадочные буквы стали совсем обычными: «ДПС-16». Где-то мы их совсем недавно видели.
– Чего это такое, Дим? – спросил Алешка. – Я думал, какая-то древность.
И я тут же вспомнил. Эти буквы и цифры мы видели на борту гаишного «жигуленка», когда проезжали мимо остановленной гаишниками для проверки фуры. ДПС – дорожно-патрульная служба.
– Это трафаретка, – объяснил я Алешке. – С ее помощью буквы наносят. Прикладывают, а прорези краской мажут.
Понял?
– Понял, – сказал он задумчиво. – А как она сюда попала? Что, по-твоему, гаишники сюда загнали свою машину и здесь ее красили, этими буквами, да?
– Выходит, что так… Только зачем?
– А чтобы никто не видел, – сказал Алешка.
Вот это мне уже не понравилось! И стены старого монастыря уже не казались безобидными. Они были молчаливыми свидетелями какой-то тайны. И вовсе не древней.
– Пошли-ка отсюда, – сказал я. – Пока не поздно.
Мы засунули эту трафаретку в щель между камнями и, озираясь, выбрались на дорогу.
И до самого нашего пристанища шли молча, раздумывая. Еще не догадываясь, что эта испачканная краской картонка стала вторым звеном в цепи загадочных и опасных событий.
Новое в истории реального времени: Русская армия спасена ошибкой французов — The B – RTH
После долгого ночного беспорядочного марша по темным лесам к востоку от Смоленска появляются усталые русские солдаты из дивизии генерала Павла Тучкова в утренний свет по Московской дороге.
После Смоленской битвы 17 августа две русские армии, столкнувшиеся с Великой армией Наполеона, должны отступить по Московской дороге. Выведение российских войск из-под Смоленска имеет стратегический смысл, но подвергает их крайнему риску.
Московская дорога проходит прямо вдоль Днепра, в пределах видимости и досягаемости французских орудий через реку. Если русские воспользуются этим маршрутом, их растянутые колонны будут уничтожены.
Итак, после дня отдыха 18 августа Барклай разделяет свои силы и отправляет их в ночной обход по более мелким дорогам, пролегающим через близлежащие леса, в надежде, что они смогут вернуться по московской дороге дальше на восток.
Это опасный маневр. Российские войска идут в темноте и не знают, через какую территорию проходят. Некоторые отряды задерживаются, а другие теряются в лесу и выбирают дороги, предназначенные для других, вызывая замешательство. Если русские не будут двигаться достаточно быстро, более многочисленные силы под командованием французов могут захватить критически важный узел дорог у деревни Лубино. Тогда русские окажутся в ловушке, пока их подразделения все еще разделены.
Маршал Ней начинает преследование, а Вестфальский корпус Жюно продвигается по Московской дороге с юга. 900:13 Французские войска начинают серию атак, которым отчаянно сопротивляются превосходящие по численности русские, чтобы позволить 1-й Западной армии уйти в безопасное место. Когда 3000 человек генерала Павла Тучкова выходят из леса и достигают Московской дороги, он понимает, что основная часть 2-й Западной армии не может ее защитить. Поэтому он не подчиняется его приказу двигаться на восток и занимает оборонительную позицию, а конница графа Василия Орлова-Денисова прикрывает его фланг. Тем не менее давление со стороны французов на русских вынуждает их вернуться на последнюю позицию, защищающую перекресток между лесными дорогами и Московской дорогой. Генерал Ермолов может послать подкрепление для поддержки Тучкова, но ситуация висит на волоске, и у русских есть только 30 000 человек против 50 000 человек из Grande Armee. Необъяснимым образом большая часть вестфальского корпуса Жюно не атакует уязвимый русский фланг, хотя у него есть приказ сделать это и он мог бы переломить ход битвы.
Гессенский подполковник фон Конради в ярости: «Если бы мы атаковали, русские были бы разгромлены, поэтому все мы, солдаты и офицеры, с нетерпением ждали приказа атаковать. […] Целые батальоны [кричали] о том, что хотят наступать, но Жюно не слушал и угрожал кричащим расстрелом […] Несколько офицеров и солдат моего батальона плакали от отчаяния и стыда». (Замойский)
Ней может заставить русских отказаться от своих позиций, как только прибудут свежие французские дивизии, но к тому времени их две армии уже благополучно находились на пути к Москве. Потери в бою у Валутино ГорА около 9000 убитых и раненых с каждой стороны. Российские командиры ошеломлены тем, что им удалось избежать полного уничтожения. В какой-то момент боя Барклай восклицает, что «все потеряно», а позже он говорит, что шансы на побег были 1 к 100. Ермолов говорит, что «мы должны были погибнуть» (Lieven 170), а штабной офицер русской армии Вольдемар фон Левенштерн признает: « Судьба кампании и армии должна была решиться в тот день».
(Замойский)
В то время как русские армии едва избежали поражения под Лубино и отступили к Москве, другие бои происходят на севере, по дороге на Санкт-Петербург.
На северном фронте у русских есть импульс. Русский 1-й корпус генерала Витгенштейна отделился от 1-й Западной армии для защиты подступов к имперской столице в Санкт-Петербурге, но Витгенштейн не намерен пассивно обороняться. С 30 июля по 1 августа русские войска наносят внезапный удар и наносят поражение войскам маршала Удино у Клиастицы. Удино вынужден отступить в город Полоцк, где к нему присоединяется баварский корпус Гувьона Сен-Сира. Витгенштейн решает использовать свое преимущество и, несмотря на то, что у него всего 19000 человек против французов и 35 000 баварцев, он атакует 17 августа. Французы занимают возвышенность у слияния рек Двины и Полоты, поэтому русские концентрируются на баварских позициях у деревни Спас. Баварцы с большим трудом сдерживают русских, а русской артиллерии удается остановить наступление французов.
В тот вечер маршал Удино тяжело ранен в плечо, и Гувион Сен-Сир принимает командование франко-баварскими войсками.
Прибыло русское подкрепление, но оно все еще в меньшинстве. Витгенштейн не ожидает нападения французов, но Сен-Сир более агрессивен, чем Удино. Он инсценирует отступление и вместо этого отправляет 8-ю французскую дивизию через реку Полота, но еще до ее прибытия баварцы наступают. Русский арьергард из кавалерии и легкой пехоты испытывает сильное давление и уступает. Французы также оттесняют русских в центр. Отчаявшись остановить натиск, русские драгуны атакуют французскую кавалерию, и беспорядочная масса всадников с обеих сторон отступает к французским позициям. Русское наступление останавливается только тогда, когда швейцарский полк удерживает позиции, а соседние части ведут фланговый огонь. Швейцарский офицер Саломон Хирцель позже отдает должное своим соотечественникам:
«Русские драгуны прибыли одновременно с бегущими [французами], и они вырубили артиллеристов у своих орудий.
Этот успех подстегнул неприятеля, и полки бросились друг на друга, и друзья и враги слились в одну массу. Это означало, что наши батареи на стенах Полоцка не могли вести огонь. Весь корпус, казалось, был близок к обрушению […], но 1-й и 2-й швейцарские полки стояли твердо, как стена, с опущенными штыками, угрожая смертью как своим, так и врагам, если они подойдут слишком близко». (Мааг 125)
Хирцель преувеличивает опасность и роль швейцарцев, но русская атака — напряженный момент в бою: генерал Сен-Сир чудом избегает плена, прыгая в канаву, хотя и ранен во второй раз за два дня.
Первая битва под Полоцком обошлась франко-баварцам в 6300 убитых, раненых и пленных, а русским в 7500 человек. Витгенштейн вынужден отступить, и северный фланг Grande Armee пока в безопасности, хотя французы теперь откладывают планы наступательных действий . Наполеон делает Гувьона Сен-Сира маршалом Франции, но резня на поле боя ужасна. Через несколько дней после битвы раненые все еще лежат без присмотра, как отмечает швейцарский капитан Ландольтс:0013 «С ужасом мы увидели [русского драгуна], которому пушечным ядром оторвало правую ногу по бедро.
Несмотря на массивную потерю крови и четыре дня без еды, ему удалось настойчиво проситься в госпиталь. Это я обещал сделать […] и драгун прожил еще несколько дней». (Maag 129)
Полководцы Наполеона в очередной раз не смогли одержать решающей победы, хотя Валутино-Гора до сих пор была их лучшим шансом. Французское руководство снова обсуждает свои варианты: преследовать русских до Москвы в надежде на последнюю битву или остановиться в Смоленске и подготовиться к новой кампании в 1813 году. Если они остановятся, они смогут восстановить свою логистику, вернуть дезертиров. , и справиться с угрозой их южному флангу, исходящей от русской армии Дуная. Они также могли бы заручиться поддержкой Польши и Литвы на своих недавно завоеванных территориях, что также могло бы иметь долгосрочные преимущества для Франции. С другой стороны, пребывание в России еще на год может увеличить риск переворота в Париже, а его война против Британии и Испании идет плохо. В оккупированных французами провинциях также ощущается нехватка продовольствия.
Однако наступление на Москву поставило бы Великую армию на плодородную территорию во время сбора урожая. В конце концов, Наполеон решает, что он должен иметь дело с Россией сейчас, и что русские обязательно будут сражаться за свою старую столицу.
Правительство России тоже принимает решения. Его солдаты изнурены бесконечным отступлением, и многие офицеры, не только Багратион, потеряли доверие к Барклаю не только из-за его нерусского происхождения, но и потому, что он отказывается встретиться с Великой армией. Некоторые теперь называют Барклая-де-Толли болтай да и толко, одни разговоры и никаких действий. 17 августа царь встречается со своими советниками, чтобы выбрать нового командующего, и через три дня объявляет свое решение: русские войска теперь будут отвечать перед Михаилом Кутузовым.
БИБЛИОГРАФИЯ
- Будон, Жак-Оливье. Наполеон и русская кампания 1812. 2021.
- Ливен, Доминик. Россия против Наполеона. 2010.
- Мааг, Альберт. De Schicksale der Schweizerregimente in Napoleons I. Feldzug nach Russland 1812. 1900.
- Рей, Мари-Пьер. L’effroyable tragédie: une nouvelle histoire de la campagne de Russie. 2012.
- Замойский Адам. 1812: Роковой поход Наполеона на Москву. 2005.
De Schicksale der Schweizerregimente in Napoleons I. Feldzug nach Russland 1812. 1900.
Может пройти много месяцев или лет
до того, как истина станет известна, а потому, что пока любопытство
неудовлетворен и суждение находится в ожидании, мы не можем, даже если мы
могли бы — и тем более не могут поляки — заставить наши мысли и чувства
не реагируя на ужасные вероятности этого случая.
15. Смоленск находится примерно в 20 км. с того места, где обычно
могилы были обнаружены, он имеет две станции и в или вблизи
город основные магистрали из Москвы в Варшаву и из Риги в Орел
пересекаются и перекрещиваются друг с другом. Примерно в 15 км западнее Смоленска
стоит незначительная станция Гнездово, и это всего лишь
короткая миля от Гнездово до места, известного как Козлиная
Гор или «Козья гора». Катынский район,
на котором стоит этот небольшой холм, покрыт первобытным лесом
которому было позволено пойти в лом и рухнуть. Лес
в основном хвойные, но сосны здесь вкраплены и
там с лиственными породами и кустарником.
Месяц апрель обычно приносит
весной в эту часть страны, и к началу мая деревья
зеленые; но зима 1939-40 были самыми тяжелыми
запись, и когда первые партии из Козельска прибыли на
8 апреля все еще были бы случайные пятна снега
в глубокой тени и, конечно, много грязи на неровной дороге из
станции на Козий холм. В Гнездово тюремные фургоны
из Козельска, Старобельска и Осташкова выписали пассажиров %
в клетку из колючей проволоки, окруженную сильными силами русских
солдат, и приготовления, сделанные здесь для их приема
должно быть, вызвало беспокойство у большинства польских офицеров, и
кое-кто и впрямь с тревогой вспомнил, что Катынский лес
использовался большевиками в 1919 как удобное место
за убийство многих царских офицеров. Ведь дело было так,
и поляк Януш Ласковски, живущий сейчас в Лондоне, говорит мне, что когда
ему было одиннадцать лет, ему приходилось каждый вечер слушать
отчет о своем дневном труде от одного из палачей, Афанасьева,
который был расквартирован в доме его матери.
Из клетки заключенные
везли на грузовиках по проселочной дороге к Козьей горе,
и это должно было быть, когда их выгружали из грузовиков
что их руки были связаны, и что тревога уступила место отчаянию.
Если человек вырывался, кажется, что палач сбросил с него пальто
над его головой, повязав его на шею и ведя его с капюшоном
к краю ямы, так как во многих случаях тело оказывалось таким
капюшоном, а пальто пробито пулей там, где
закрывала основание черепа. Но те, кто тихонько шли к
их смерть, должно быть, видела чудовищное зрелище в широком глубоком
яму их товарищи лежали, тесно сгрудившись по краю, головой к
ноги, как сардины в консервной банке, а посреди могилы
настроен менее упорядоченно. Вверх и вниз по телам палачи
бродил, волоча трупы и топчась в крови
как мясники на скотном дворе. Когда все было кончено и последний
прозвучал выстрел и пробита голова последнего поляка,
мясники - быть может, в юности обученные земледелию - кажутся
занялись одним из самых невинных занятий:
разглаживая комья и сажая маленькие хвойные деревья повсюду,
была разруха.
Это было, конечно, довольно поздно в этом году
для пересадки молодых деревьев, но не слишком поздно; для сока
начинал бегать по молодым соснам, когда через три года
позже это место посетили представители Польши.
16. Климат и хвойные деревья имеют значение.
Климат Смоленска обуславливает то, что, несмотря на
Немцы впервые узнали о существовании массовых захоронений в
осень 1942, только в апреле 1943 года они опубликовали
миру отчет о том, что было раскопано. Объяснение
несомненно, это: не то, чтобы немецкие пропагандисты выбрали
политически подходящий момент для их разоблачений, но это
зимой земля под Смоленском так промерзает, что
без динамита вскрыть трупы было бы невозможно
или такие другие насильственные средства, которые уничтожили бы возможность
опознания трупов. Зима 19.42-43 был исключительно
мягкий, и немецкие власти, вероятно, приступили к работе, как только
так как почва была достаточно мягкой.